Сибирская жуть - Страница 102

102

На склоне сопки, обращенном к озеру, было место, очень неприятное в темноте. Если откровенно, то и днем там было неприятно, особенно если поднимался ветер. Четыре или пять корявых лиственниц стояли чуть ниже по склону, цепляясь за камни корнями; несколько старых, уже еле видных колей вилось от Туима к поселку биофизиков. На голом каменистом склоне приходило вдруг ощущение, что ты здесь вовсе не один. Виден был и весь склон, все лиственницы и все кучи камней, видно было озеро, впадающий в него ручей и топкая низинка в его устье, пионерлагерь на другом берегу и бесконечные равнины дальше, сколько хватает глаз.

Но ощущение присутствия кого-то сказывалось все сильнее. Кто-то злой наблюдал за тобой; кто-то, кому ты не нравился и кто смотрел на тебя, как смотрит хищное животное: положив голову на прижатые к земле, напряженные передние лапы, немигающим жестоким взглядом. Но было понятно, что это вовсе не животное.

Поднимался ветер; звучал он почему-то неприятно и уныло, как-то особенно несимпатично и тревожно подсвистывал в камнях, в перекрученных ветрами ветках лиственниц. Ветер нес тревогу, непокой и заставлял все время прислушиваться, ловить ухом: а не звучат ли по земле чьи-то осторожные шаги?

Не помню случая, чтобы я задержался в этом месте долго. При том, что взбираться на сопку было интересно – открывался вид на все четыре стороны, на много километров, всегда старался подниматься на сопку с другой стороны.

А уж в темноте обходить это место сам Бог велел. Трудно описать напряжение, охватывавшее там человека. Полное ощущение, что за тобой то ли марширует, то ли крадется целый взвод каких-то созданий… Зверей? Нет, не зверей. Но и не людей. Не сумею толком объяснить, но идущему в темноте по склону становилось очевидно, что тут не звери и не люди, а кто-то другой… Может быть, вообще не имеющий никакого отношения к миру людей и зверей.

В отряде об этом как-то не говорили, но стоило лечь сумеркам – и на этот склон мы не ходили. А возвращались в сумерках нередко, потому что продукты и книги мы носили из Туима, за 8 километров пути. Магазины были только там, там же была библиотека. Купить нужное, а тем более выбрать книги требовало времени; порой надо было зайти к местному начальству и к местным лесоводам для разговора о плодоношении лиственниц – для меня не очень понятного.

А смеркалось все раньше и раньше. Стоял сентябрь, и уже в семь, в восемь часов вечера не было полного света. Самый короткий путь шел как раз через склон, выше лиственниц, над матово блестящим озером. Озеро сверкало в полутьме, как огромная агатовая линза. Полыхал тревожный хакасский закат, по-сентябрьски густые багрово-желтые краски; небо становилось бледно-голубым, с лиловыми и розовыми разводами, а стоило оглянуться – и было видно, как с востока подступает темнота и даже есть первые звезды. Темнота наползала, словно догоняла идущих, скапливалась в низинках. Темнота была чем-то огромным, протягивавшим щупальца на местность, чтобы накопиться, где можно, усилиться и все поглотить.

Красиво было идти по вышине, оставляя темноту сзади, лицом к закатному великолепию. В полутьме белели старые колеи, прекрасно заметные на каменистом склоне. Звенела под ногой древняя земля. Но идти здесь было невозможно, и мы сворачивали на другую дорогу, еще до сопки. Идти становилось совсем не так удобно, и было на той дороге темнее, и видно не так хорошо – дорога вилась в тени сопки. Но здесь, мимо березовых колков с накопившейся между стволов совсем уже густой темнотой, мимо камней древних курганных оградок, идти оказывалось несравненно приятнее. Ну темнота и темнота, вечер и вечер; а видно было достаточно, чтобы не сбиться с пути.

Запомнилась одна такая дорога из Туима, уже в самом конце сентября. Мы с мамой возвращались с рюкзаками и вышли к поселку почти в полной темноте. Закат почти догорел, но еще были совсем неплохо видны и домики, и дорога – светлее окружающей травы. Домики стояли пустые, темные и выглядели заброшенными и одинокими. Только окна нашего красновато светились, на этом фоне мелькали тени – внутри, в комнате, горели свечи.

А у ограды нас встречала Катя… Тогда Кате было хорошо за тридцать, но для меня она как-то и была, и навсегда оставалась именно так – Катей без имени-отчества. Может быть потому, что была Катя вернейшей ученицей мамы, очень близким и преданным ей человеком. Деревенская женщина изо всех сил тянулась к другой жизни, перенимая и манеры, и отношение к жизни. Трудно сказать, что получилось бы из Кати, если бы через два года ее не убил муж-алкоголик.

Ничего не было сказано, пока мы не подошли вплотную, не скинули рюкзаки на крыльцо, чтобы еще раз постоять на прохладном ветру, посмотреть на закат, на молчащую темную степь.

– Удивительно, – сказала тогда мама, – удивительно, как бывают некоторые места неприятными в темноте!

– Не говорите, Елена Вальтеровна! – подхватила Катя.

Голоса у обеих были напряженными, и это все, что произнесли обе на ступеньках крыльца. А в доме шел разговор уже совершенно о других предметах.

Еще через несколько дней приехал начальник леспромхоза, разбитной и кокетливый, явно не против поухаживать то ли за мамой, то ли за Катей.

– А вы не боитесь тут жить?! Тут же могила!

До сих пор слушали горе-начальника вполуха, но тут все головы поднялись.

– Могила? Где?

Осчастливленный вниманием, начальничек картинно всплеснул руками.

– Вы разве не знаете? Вон же, над озером, могила! Неужели вы не видели?!

– Там же кучи камней…

– Это могила рассыпалась! Был высокий холм из камней, он рассыпался. Тут погиб парень, шофер, когда строили поселок!

102